Великан Калгама и его друзья - Николай Семченко

– Поразвелось ворон! Спасения нет от них. Вместо того, чтоб прохлаждаться, перебил бы, муженёк, вредных пернатых. Где твой лук? А ну, неси его сюда!

Чумбока пык-мык, что-то в ответ нечленораздельно промямлил. Лично ему ворона не казалась вредоносной птицей. Может, есть в ней какое-то ехидство, но кто ж без него? Все мы иногда бываем язвительными, кто-то меньше, кто-то больше. Лучше по-хорошему с Гаки поговорить, зачем её из лука подстреливать?

– А! Такой-сякой! – наступала Койныт на Чумбоку. – Тут жену твою оскорбляют, а ты – хоть бы хны! Каждая ворона может бедную, несчастную женщину обидеть, и защитить её некому. Если память мне не изменяет, я замужем – за мужем, значит! Вот и встану за твоей спиной, а ты – давай вперёд!

– Да что это с тобой, жена, приключилось? – изумился Чумбока. – Как с дуба рухнула! Никогда тебя такой злой не видел. Ну, подумаешь, ворона. Ну, каркнула что-то, бестолковая. Будто прежде их, пустомель, не слышала. Если каждую ворону за это подбивать, никаких стрел для лука не хватит.

– А у тебя если чего и хватает, так это дыр на штанах! – вскинулась Койныт.

– У хорошей жены всегда иголка с ниткой найдётся, чтоб одежду мужа залатать, – парировал Чумбока.

– Ха! Нормальные мужья не протирают штаны до дыр, – нашлась Койныт. – Я замуж не для того выходила, чтоб тебе прислуживать!

– А для чего?

– А вспомни сам, что мне нашёптывал!

– Да мало ли что…

Они так увлеклись перебранкой, что и не заметили: Гаки поднялась на крыло и была такова. Зато на шум-гам сбежались любопытные соседки. Подходить к спорящим супругам близко они не решались – держались полукругом на почтительном расстоянии. Их удивило, что Койныт снова в старом халате, а от дворца, что стоял на месте завалюшки, не осталось и следа. Куда всё девалось? И, что совсем уж непонятно, Койныт вся в рыбьей чешуе и требухе. А ведь совсем недавно золотыми подвесками горделиво трясла, будто трясогузка – хвостом.

– Раз в жизни попросила: поймай щуку, – наступала Койныт на Чумбоку. – Щучки очень захотелось. А ты даже пескаря не принёс, горе-рыбак!

– Знала бы ты, какую я щуку поймал, враз бы язычок-то прикусила! – кричал Чумбока. – Та щука не из тех, которых едят. Она сама кого хочешь съест.

– Можно подумать, пуймур, а не щука! – хлопнула себя по бокам Койныт. – Ой, держите меня, люди добрые!

Если кто не знает, пуймур – это такой дракон. По поверьям нанайцев, он живёт в воде и напоминает крокодила. Это существо довольно опасное: незаметно подкрадывается к жертве, хватает её острыми, как бритва, зубами и глотает целиком.

– Молчи, женщина! – рассердился Чумбока. – Щука мне попалась необыкновенная: сначала выполняет любое желание, а потом сама же его и отменяет.

– Интересно, – призадумалась Койныт. – Не она ли нарядила меня в халаты, о каких я и мечтать не смела? И не она ли превращала наш домик во дворец?

Чумбока удивился. Халаты – ещё ладно, но дворец на месте своей хижины он даже и представить не мог.

– Не приснилось ли тебе, жена? – спросил он. – Где сон, где явь, ты и сама порой путаешься…

Но тут за Койныт вступились соседки, подтвердили: собственными, мол, глазами всё сами видели. А девочка Дачи вышла вперёд и, потупившись, смущённо сказала:

– Вот, смотрите! – и раскрыла сжатую ладошку: на ней ярко вспыхнула золотая подвеска.

– Откуда это у тебя? – удивились соседки.

– А она упала с халата тётушки Койныт в песок, – объяснила Дачи. – Пока никто не видел, я её и взяла. У тётушки Койныт много таких штучек было, я решила: одной меньше, одной больше – ничего она не заметит.

– Ах, какая нехорошая девочка! – забранили соседки девочку. – Чужое брать нехорошо!

– А я не брала, я нашла, – насупилась Дачи. – Теперь, когда у тётушки Койныт ни одной побрякушки не стало, возвращаю ей потерянное. А что, не надо было признаваться?

– Ах, какая хорошая девочка! – переменились соседки. – Теперь Койныт станет смотреть на эту подвеску и вспоминать, какая она богатая была…

У завистливых соседок, конечно, свой резон был. Ничто так не расстраивает человека, как воспоминание о нечаянном счастье, промелькнувшем мимолётным виденьем. Пусть теперь мучается Койныт, решили они, так ей и надо, задаваке!

Чумбока взглянул на золотую безделицу, печально вздохнул и вдруг засмеялся, да так громко и весело, что люди решили: никак, умом тронулся от расстройства.

– Простые истины помнишь, но не всегда их на себя примеряешь, – утирая выступившие от смеха слёзы, сказал Чумбока. – Что легко пришло, то легко и ушло. Жили без волшебства – и ещё проживём! На него надейся, но и сам не плошай.

– К чему ты это говоришь? – перебила его Койныт. – Гляньте-ка, люди добрые, на этого болтуна! Мораль нам читает, будто самый умный. Да мы это и без тебя знаем!

Чумбока взглянул на золотую безделушку, которую бережно держала Койныт, и снова рассмеялся:

– Много хочешь – мало получишь. Будет тебе, жёнушка, о чём подумать…

Он хотел сказать что-то ещё, но неожиданно замолчал. Потому что Койныт хлопнула его по спине и сердито шикнула:

– Молчи, зануда! Чудеса ещё случаются. Смотри!

И все посмотрели в ту сторону, куда указала Койныт. А указала она на взгорок, на котором стоял дом великана Калгамы. Там, на крутояре, появился новый большой дуб. И над ним сияла яркая радуга.

Но не то было удивительно, что вырос дуб, а то, что он двигался!

Глава семнадцатая, в которой всё заканчивается, а, может, только начинается

Сэвэн Удэ – ритуальная скульптура нанайцев, аборигенов Амура. Такие деревянные скульптуры когда-то были в каждом нанайском доме. И у Калгамы – тоже.

Если ты помнишь, Хондори-чако выскочил из пещеры с орехом, в котором хранилась его жизненная сила. До тех пор, пока кочоа цел, никто не смог бы победить бусяку, тем более – убить.

Калгама бросился догонять Хондори-чако. Тот отлично ориентировался в окрестностях своего логова: каждый камешек, каждое, даже самое маленькое, дерево ему были знакомы; все тропки и тропинки исхожены, любая колдобина или вмятина на них известны; он не спотыкался даже о корни, то тут, то там выступавшие из земли, потому что выучил их, как школьник – таблицу умножения. Бусяку по-прежнему не мог открыть глаз, пораненных сорокой, но память ему не изменяла. Можно сказать, он бежал наощупь, но довольно быстро. Лишь однажды запнулся о гнилой сук, недавно отпавший от высокого тополя, и то – лишь потому, что ещё не знал о нём.

Хондори-чако стремился поскорее попасть к реке. На её берегу в густых зарослях тальника хоронилась от посторонних глаз плоскодонка. Если бы Хондори-чако сел в неё, то спасся бы от преследования. Быстрое течение подхватило бы лодку и проворно понесло вниз по реке.

Сорока полетела за Хондори-чако и, настигнув его, снова клюнула в глаз. Бусяку взревел и принялся на ходу отмахиваться от птицы, но она его не боялась: спикировала на голову, ухватила клювом клок волос и дёрнула что есть силы. Хондори-чако взревел пуще прежнего, и не столько от боли, сколько от сознания бессилия: наказать сороку он не мог. А та то в глаз его клевала, то уши щипала, то за лохмы таскала, и при этом не переставала трещать на всю округу. Так что все звери и птицы узнали: бусяку – трус, спасается от великана Калгамы бегством.

Великан в несколько прыжков давно мог бы настичь бусяку, но, на беду, Фудин, тоже за компанию кинувшаяся в погоню, упала и подвернула ногу. Калгама не мог оставить её лежащей без помощи на камнях. Пока переносил жену в тенёк под дерево, рвал траву, чтобы уложить её на мягкую подстилку, Хондори-чако успел далеко убежать.

– Побудь с Фудин, – попросил Калгама медведя. – Нельзя её без присмотра оставлять.

– А я что, не гожусь? – пискнула мышка. Она запыхалась, догоняя сотоварищей. – Думаешь, если маленькая, так никакого от меня толка?

– А ты медведю помогай, – велел Калгама. – Нарви подорожника, положи его на ногу Фудин. А медведь тем временем лыка надерёт. Перевяжете ногу, легче Фудин станет.